Статья: Тема рыцарства в лирике А. Блока в ее связи с творчеством Р. Вагнера
Статья: Тема рыцарства в лирике А. Блока в ее связи с творчеством Р. Вагнера
Криницын А.Б.
Глубоко
закономерным выглядит увлечение Блока искусством Вагнера, чуть ли не все
творчество которого было вдохновлено темами и образами древнегерманской
мифологии. Близок Блоку был и общий трагический пафос композитора со столь
типичной для русского декаданса мифологемой конца мира и "гибели
богов", соответствующей мотивам страшного мира" и
"возмездия" в творчестве Блока.
Но
мы, не останавливаясь на многочисленных и уже подробно исследованных фактах
обращения Блока к вагнеровскому творчеству1, рассмотрим только одну очевидную
вагнеровскую аллюзию - образ Рыцаря, в чьи героические латы облекается зачастую
лирическое "я" Блока. Видоизменение этого образа на протяжении всего
творчества Блока также можно рассматривать как некий мифопоэтический сюжет,
позволяющий проследить эволюцию художественного мировоззрения Блока в целом.
Необходимо
сразу оговорить, что Блок воспринял образ рыцаря, достаточно редко
встречающийся в русской литературе, не только от Вагнера, но и из баллад
Жуковского (см. его "Поэму" о рыцаре и розе 1898 г., явно навеянную "Ундиной"), а также из пушкинского знаменитого стихотворения
"Жил на свете рыцарь бедный...". Затем рыцарский образ неразрывно
сочетался в сознании Блока с личностью В. Соловьева, который тоже "имел
одно виденье, непостижное уму" - созерцание вечной женственности, Софии, и
всю свою жизнь посвятил поклонению ей.
Позже,
в 1910 г., Блок напишет статью памяти В. Соловьева "Рыцарь-монах",
где прямо назовет его "рыцарем бедным":
...
перед нами уже не здешний Соловьев. Это - рыцарь-монах... Что щит и меч, добрые
дела и земная диалектика для того, кто "сгорел душою"? Только
средство: для рыцаря - бороться с драконом, для монаха - с хаосом, для философа
- с безумием и изменчивостью жизни. ... "Бедный рыцарь" от избытка
земной влюбленности кладет его к ногам плененной Царевны." (5; 451)2
Весь
ранний период творчества Блока проходит под знаком мистики Соловьева, и потому
рыцарский облик, закрепившийся за ним в сознании поэта, крайне важен для нашей
темы. Однако здесь мы имеем образ рыцаря именно в пушкинской интерпретации.
В
самих же стихах Блока образ рыцаря впервые встречается в стихотворении "На
мотив из Вагнера" ("Валькирия"), являющемся вольным пересказом
первой сцены одноименной вагнеровской оперы. Как раз к этому, 1900-му году и
относится первое знакомство поэта с творчеством немецкого композитора. (Мы не
будем подробно описывать хронологическую последовательность знакомства Блока с
творчеством Вагнера, ибо ее можно найти в вышеуказанных монографиях, а также в
статье Annete Hainze из данного сборника).
В
дальнейшем образ рыцаря становится одним из воплощений лирического
"я" в ранней блоковской лирике. ("Завтра, с первым лучом... - I;
70, 1900 г., "Я укрыт до времени в приделе..." I;161, 1902г.,
"Religio"-I; 230, 1902г., "Вот она - в налетевшей
волне..."- I; 251, 1902г.). Если даже само слово "рыцарь" не
звучит в поэтическом контексте, то указанием на "рыцарское достоинство"
героя служат такие атрибуты средневекового воина, как шлем, меч, латы, копье,
щит, крест, несущие на себе примерно одинаковую сигнификативную функцию
(Приведем в частности такие строки, указывающие на рыцарский облик лирического
героя: "... Загорелся мой тяжелый щит... - I; 161, "Полюбуйся на
светлые латы... - I; 251, "В щите моем камень зеленый зажжен. / Зажжен не
мной - господней рукой... - I; 268, "Но я вблизи - стою с мечом, /Спустив
до времени забрало... - I; 289, "Я грущу, как заоблачный воин, / Уронивший
панцирь на землю" - I;318, "Я кую мой меч у порога..." - I; 540.
Курсив везде мой - А. К.) Наиболее важным в этом ряду оказывается символ меча,
особенно многозначный, но разобрать его подробно нам, к сожалению, не позволяет
ограниченный объем статьи.
Но,
несмотря на то что образ рыцаря впервые возникает у Блока в вагнеровском
контексте, поначалу он обрисован в явно пушкинско-соловьевском ключе. Главные
его черты - беззаветное служение своей Даме, подобное молитвенному преклонению
перед религиозным идеалом, ибо Прекрасная Дама для Блока - мистическое
воплощение вечной женственности. Именно служение является главной чертой,
характеризующей этот образ. ("Со мной всю жизнь один Завет - Завет
служенья Непостижной" - I; 230)
Рыцарь
Прекрасной Дамы одновременно и священник в ее храме (знаменательно было
определение Соловьева как "рыцаря-монаха"), поэтому его атрибутом
оказывается как меч, так и кадило: "Воскурю я кадило, опояшусь
мечом..." (I; 170). То есть Блок обращается к традиции средневековых
монашеских рыцарских орденов, например рыцарей Храма - Темплиэров. Верность
Прекрасной Даме придают рыцарю небывалую силу: "Я укрыт до времени в
приделе, /Но растут всемощные крыла... (I; 161). Весь облик рыцаря просветлен,
идеалы его высоки и сближают его с Небом:
...
И просветленные духовно,
Полны
небесной чистоты,
Постигнем
мы союз любовный
Добра,
меча и красоты. ("После битвы" - I; 464)
У
Вагнера же трактовка рыцарства совершенно другая: рыцаря характеризуют в первую
очередь такие категории, как "Ehre und Ruhm"(честь и слава),
"Kraft und Treue"(мощь и верность - эти два понятия вполне
тождественны блоковской концепции рыцарства), а также "Hehr" -
величие, благородство, возвышенность. Рыцарь у Вагнера призван совершить
величайший подвиг: спасти страну, мир или богов. Он избран и заранее предназначен
богами на этот подвиг - это знаменуют всегда чудесные обстоятельства его
рождения - вспомним Тристана, Зигмунда, Зигфрида или Парсифаля. Сила такого
героя - нечеловеческого происхождения. И они совершают то деяние, к которому
предназначены. То есть они не столько являются носителями возвышенной идеи,
сколько воплощают ее собой и своим подвигом. Служение Даме и беззаветная
влюбленность в нее отходит у них на второй план. Их Дама, в отличие от
аналогичного блоковского образа, несмотря на ее исключительные достоинства и
иногда даже божественное происхождение, вполне конкретна и реальна, и с ней
возможно соединение. Вагнеровским героям в корне чужды созерцательность и
гамлетизм блоковских героев. При этом в поэтике Вагнера роль лейтмотивов
практически тождественна роли символов-атрибутов в поэзии Блока. Например, у
Вагнера в "Зигфриде" особым символическим значением наделен образ
меча (Нотунга), что и предопределило важное место этого образа в лирике Блока.
У
Блока же рыцарь только готовится к подвигу, пребывая в созерцательности и
бездействии. Обобщая, можно сформулировать, что "рыцарю-монаху" у
Блока противопостоит деятельный, с явно дохристианским, античным пониманием
подвига рыцарь-герой Вагнера.
В
последней части первой книги стихов ("Распутья") образ рыцаря у Блока
усложняется и начинает претерпевать разнообразные модификации. То он
приобретает русский средневековый колорит ("Вот она - в набежавшей
волне...", где появляется образ девы-обиды из "Слова о полку
Игореве" - I; 251), то он становится рыцарем зла, антихристом:
Я
облачился перед битвой
В
доспехи черного слуги.
Вам
не спасти себя молитвой,
Остервенелые
враги!
Клинок
мой дьяволом отточен,
Вам
не погибель, вам на зло!.. (I; 514)
К
силе у рыцаря явно присоединяется жестокость:
Я
кую мой меч у порога
И
опять бесконечно люблю.
Предо
мною вьется дорога.
Кто
пройдет - того я убью. (I; 540).
Начиная
со второй книги стихов у лирического героя Блока происходит внутренний надлом.
Он утрачивает веру в Софию, а вместе с этой верой и смысл существования. Его
служение и его рыцарство оказывается никому ненужным. В стихах появляются
настроение обреченности, ощущение зависимости от злого рока. Тема рыцарства
неразрывно связывается с темой смерти:
"Кто
там встанет с мертвым глазом
И
серебряным мечом?"( 1905г. - II; 60)
"...Ветер
меч мой колыхал,
И
позванивали латы,
И
стоял я мертволик..." (1905г. - II; 317)
Трагизм
этого переживания в корне переосмысляет образ и ведет к сближению его с образом
рыцаря у Вагнера. Как мы знаем, в операх Вагнера рыцари также были обречены в
конце на смерть или поражение (за исключением самой последней оперы -
"Парсифаль"). Нод ними тоже довлеет трагический рок, их
сверхччеловеческая мощь не принадлежит им до конца, поскольку враждебные силы
способны парализовать их волю. Тристан и Зигфрид оказываются во власти
волшебного напитка, над Лоэнгрином тяготеет заклятье, трагический исход
поединка Зигмунда предрешен волей Вотана.
Переживание
внезапного трагического обессиливания героев Вагнера находит отклик и прямое
соответствие в лирике Блока этого периода. И поэт опять прямо обращается к
творчеству Вагнера, представляя своего лирического героя в виде Зигфрида,
кующего свой меч под руководством Миме:
"Поет,
краснея, медь. Над горном
Стою
- и карлик служит мне;
Согбенный
карлик в платье черном,
Какой
являлся мне во сне." (1904г. - II; 42)
Но
вместо меча герой кует себе гроб: "...Сбылось немного - слишком много, /И
в гроб переплавляю медь... ". Блок только отталкивается от вагнеровского
образа, ставя его в совершенно другой, собственный контекст, в результате чего
наглядно выявляется разница между художественными сознаниями обоих авторов.
В
это же время появляется и еще одно стихотворение на вагнеровский сюжет - о
смерти Зигфрида, когда он, наконец, вспоминает свое прошлое и, уже умирая, в
бреду, мучается тем, что погубил свою жену - валькирию Брунгильду.
"Я
белую Деву искал -
Ты
слышишь? Ты веришь? Ты спишь?...
...
О, слушай предсмертный завет!..
Я
Белую Деву бужу!..
...
Как странен мой траурный бред!
То
- бред обнищалой души...
...
Мы были, - но мы отошли,
И
помню я звук похорон:
Как
гроб мой тяжелый несли,
Как
сыпались комья земли. (II; 87)
Белая
Дева - валькирия - становится в контексте Блока Прекрасной Дамой, и потеря
этого идеала равносильна смерти героя.
Вместе
с концом служения Прекрасной Даме пропадает смысл и в самой идее рыцарства,
которую Блок подвергает неожиданной профанации в стихотворении
"Балаганчик", в котором тоже можно обнаружить вагнеровские аллюзии. В
"балаганчике" звучит "адская музыка, завывает унылый
смычок", что можно понять как иронический намек на музыку Вагнера. Сам
"балаганчик" в этом контексте оказывается пародией на вагнеровский
Gesamtkunstwerk, поскольку в нем тоже присутствуют все виды искусств (музыка,
драматургия, поэзия, пластика, и декоративная живопись). Наши предположения
подкрепляют следующие строки:
Вдруг
паяц перегнулся за рампу
И
кричит: "Помогите!
Истекаю
я клюквенным соком!
Забинтован
тряпицей!
На
голове моей - картонный шлем!
А
в руке - деревянный меч!"(1905г. - II; 67, курсив мой - А.Б.)
Этот
отрывок прочитывается как пародия на смерть вагнеровского Тристана, сорвавшего
повязку с раны и истекшего кровью. Куклой из балаганчика представлена в
стихотворении и Прекрасная Дама - королева, шлейф которой "носит, мечами
звеня, вздыхающих рыцарей свита".
После
этого тотального отрицания образ рыцаря неожиданно возрождается и наполняется
новым смыслом. В 1906 году в стихотворениях намечается новое продолжение мифа о
рыцаре, который вновь облачается в латы, выковывает "меч духу" и
отправляется в поход, чтобы принести "огненную весну" на "острие
копья". Он должен одержать победу, но при этом погибнуть (см. II; 108,
115).
Но
с ним случается другое. Его сбивает с пути, закручивает колдовская земная
страсть, изображенная в стихах как вихрь метели, из которого возникает
демонический образ “Снежной Маски”, пленяющей героя и уносящей его на крыльях
вьюги в бескрайние звездные просторы зимней ночи. Вьюжный холод символизирует
неземную, стихийную природу героини. В ее плену, завораживающем и опьяняющем,
рвутся все связи человека с жизнью. При этом в цикле “Снежная маска” лирический
герой также мифологизируется и стабильно изображается рыцарем с уже знакомыми
нам атрибутами.
Взор
твой ясный к выси звездной
Обрати.
И
в руке твой меч железный
Опусти.
...
...
Вихри снежные над бездной
Закрути.
(II; 220)
Рыцарь
обессиливается стихийной девой. Меч - символ долга и верности идеалам -
опускается в его руке или вообще исчезает ("Меч мой железный /Утонул в
серебряной вьюге... /Где меч мой? Где меч мой!.. (II; 238)
В
цикле "Маски" образ рыцаря становится "темным" и
призрачным, как тень, теряя прежнюю идентичность самому себе. Попав в плен к
маскам ("злая", "звездная" маска - дальнейшая трансформация
"снежной девы"), он начинает прислуживать им, играя унизительную для
его рыцарского достоинства роль: "...Темный рыцарь вкруг девицы /Заплетает
вязь", "... Темный рыцарь - только мнится...", "... Снится
маске, снится рыцарь... /- Темный рыцарь, улыбнись... / Он рассказывает сказки,
опершись на меч" (II; 237).
"Рыцарь
с темными цепями на стальных руках" оказывается среди "теней на
стене", и над ним маски потешаются, как над ненастоящим, призрачным:
"Ах,
к походке вашей, рыцарь,
Шел
бы длинный меч!
Под
забралом вашим, рыцарь,
Нежный
взор желанных встреч!
Ах,
петуший гребень, рыцарь,
Ваш
украсил шлем!
Ах,
скажите, милый рыцарь,
Вы
пришли зачем? (II; 242)
Однако
такое состояние не может продолжаться долго, плен страсти не вечен, и в сердце
героя рождается ответное противодействие. В его разговоре с мистической девой
появляются новые интонации: "Не будь и ты со мною строгой /И маской не
дразни меня, /И в темной памяти не трогай /Иного - страшного огня"(II;
245).
Здесь
надо сразу отметить, что разные стихотворения дают противоположные варианты символической
борьбы рыцаря с героиней, строя каждое свой миф. В одних стихотворениях
предрешена гибель героя. Рыцарь сгорает на костре страсти:
В
снежной маске, рыцарь милый,
В
снежной маске ты гори!
Я
ль не пела, не любила,
Поцелуев
не дарила
От
зари и до зари?...
...
Так гори, и яр и светел,
Я
же - легкою рукой
Размету
твой легкий пепел
По
равнине снеговой. (II; 252)
В
стихотворении же "Снежная дева" страсть перерастает в единоборство,
любовь-вражду со Снежной Девой, и рыцарь снова предстает перед нами во
всеоружии, "как вождь враждебной рати, всегда закованный в броню." На
его "стальной кольчуге" - "строгий крест", и он побеждает,
высвобождаясь из плена и отстаивая свои идеалы:
...
Она дарит мне перстень вьюги
За
то, что плащ мой полон звезд,
За
то, что я в стальной кольчуге,
И
на кольчуге - строгий крест.
Она
глядит мне прямо в очи,
Хваля
неробкого врага.
С
полей ее холодной ночи
В
мой дух врываются снега... (II; 268)
Прежнее
соединение теперь становится невозможным: "Но сердце Снежной Девы немо /И
никогда не примет меч."
В
другом стихотворении того же времени Снежная Дева приобретает черты
вагнеровской валькирии, которая вступает с героем в таинственный союз,
возносящий его до богов в сверхчеловеческой страсти, и затем губит его в силу
невозможности для человеческой природы выдержать этот роковой опыт.
Вагнеровские мотивы вновь воскресают в сознании Блока, вместе с мотивами
заколдованного плена и смерти за причастность к тайнам божественной любви.
Теперь герой оказывается в роли Зигмунда, который должен умереть в неравном
поединке с богами.
За
холмом отзвенели упругие латы,
И
копье потерялось во мгле.
Не
сияет и шлем - золотой и пернатый -
Все,
что было со мной на земле.
Но
волшебная подруга героя - Валькирия - мстит за его смерть и уносит в Валгаллу
для вечного соединения в пламенной любви:
Воротясь,
ты направишь копье полуночи
Солнцебогу
веселому в грудь.
Я
увижу в змеиных кудрях твои очи,
Я
услышу твой голос: "Забудь".
И
потом, на холмы посылая туманы,
Ты
- Валькирия, Дева, Змея,
Будешь
страстью лечить мои знойные раны
Под
неверным мерцаньем копья! (II; 260) 3
Затем,
в 1910 г., уже в третьем томе стихов, у Блока появляется еще одно стихотворение
на вагнеровский сюжет: "Идут часы, и дни, и годы...", которое при
соотнесении с образным рядом "Снежной маски" и при учете нового
обращения Блока вагнеровским мотивам прочитывается как воспоминание о пережитой
страсти героем, изведавшим теперь нечто более ужасное - хаос окружающего "страшного
мира". В свете этого нового опыта прошедшая страсть представляется теперь
тяжелым, странным сном, лишь на время способным отсрочить познание страшной
реальности:
"Идут
часы, и дни, и годы.
Хочу
стряхнуть какой-то сон,
Взглянуть
в лицо людей, природы,
Рассеять
сумраки времен...
...
Вот меч. Он - был. Но он - не нужен.
Кто
обессилил руку мне? -
Я
помню: мелкий ряд жемчужин
Однажды
ночью, при луне,
Больная,
жалобная стужа,
И
моря снеговая гладь...
Из-под
ресниц сверкнувший ужас -
Старинный
ужас (дай понять)..." (III; 29)
В
"больной, жалобной стуже" с трудом узнаются прежние всесильные вихри
метели. Только "из-под ресниц сверкнувший ужас" напоминает нам о
прежнем образе героини, распавшемся теперь на разрозненные осколки:
"мелкий ряд жемчужин", "тень чья-то глянет силуэтом",
"слова? - Их не было..." Сохранилось в воспоминании лишь состояние
бессилия:
...
Меч выпал. Дрогнула рука...
И
перевязан шелком душным
(Чтоб
кровь не шла из черных жил),
Я
был веселым и послушным,
Обезоруженный
- служил.
Пробуждение
из этого сна равняется смерти:
Но
час настал. Припоминая,
Я
вспомнил: нет, я не слуга.
Так
падай, перевязь цветная!
Хлынь,
кровь, и обагри снега! (III; 30)
С
третьим томом стихов в поэзию Блока вновь прочно входит тема смерти. У героя
появляются мертвые рыцари-двойники:
...
И той же тропою,
С
мечом на плече,
Идет
он за мною
В
туманном плаще...
Тоскуя
смертельно,
Помочь
не могу.
Он
розы бесцельно
Затопчет
в снегу. (III; 171)
Блок
начинает ощущать себя в страшном, катастрофическом мире ХХ века. XIX век
отрицается поэтом как "железный", непоэтический и жестокий, век
"матерьялистских малых дел", "бескровных душ и слабых тел"
- век наступления цивилизации на культуру. "ХХ век - еще бездомней, еще
страшнее жизни мгла". Поэтому он вызывает в сознании Блока миф о конце
мира, и потому, как это ни парадоксольно, в противовес бездушному XIX веку он
вновь поэтизируется и мифологизируется, приобретая явственные апокалиптические
черты: "Еще чернее и огромней /Тень люциферова крыла. /Пожары дымные заката
/(Пророчества о нашем дне), /Кометы грозной и хвостатой /Ужасный призрак в
вышине..."(III; 305). Демонизируются даже машины, "кующие гибель день
и ночь". Зловеще мистическим кажется и разгул вырвавшихся из-под власти
разума губительных стихийных сил в душе людей: "И черная, земная кровь
/Сулит нам, раздувая вены, /Все разрушая рубежи, /Неслыханные перемены,
/Невиданные мятежи" (там же). Надвигающаяся война уподобляется
"нависшему над Европой дракону," который "разинув пасть, томится
жаждой." Чтобы победить его, нужен рыцарь, подобный Тристану или Зигфриду.
В мифологическом прологе к поэме "Возмездие" опять появляется образ
Вагнера - Зигфрид, кующий волшебный меч. Он должен совершить подвиг - поразить
дракона и спасти мир:
Так
Зигфрид правит меч над горном:
То
в красный уголь обратит,
То
бвстро в воду погрузит...
Удар
- он блещет, Нотунг верный,
И
Миме, карлик лицемерный,
В
смятеньи падает у ног! (III; 301)
С
Зигфридом сравнивает Блок Поэта - творца, от лица которого написан пролог к
"Возмездию". Он должен сохранить бесстрашие перед миром, измерить его
весь "бесстрастной" мерой и сотворить из его хаоса красоту. Но для
этого подвига нужен герой прежних, рыцарских времен - Зигфрид:
Кто
меч скует? - Не знавший страха.
А
я беспомощен и слаб...
...
Герой уж не разит свободно, -
Его
рука - в руке народной... (III; 302)
Иначе
говоря, времена истинных рыцарей прошли, поэт уже не может спасти мир, но может
лишь постичь и объяснить его особой силой художественного прозренья. Здесь
опять мы видим несходство во взглядах между Блоком и Вагнером при их исходе из
одной и той же мифологической схемы: герой перед лицом конца света пытается
противопостоять гибели всех жизненных ценностей. Если Вагнер верит, что
гениальный художник может силой своего искусства единолично спасти мир, то в
понимании Блока время и роль художника в мире изменились. Теперь сила - только
"в руке народной." Меч рыцаря поэт готов сменить на молот рабочего
("дроби, мой гневный ямб, каменья!").
Миф
о конце мира соприкасается в сознании как Вагнера, так и Блока с мифом о начале
мира. Поэтому в творчестве Вагнера и появилась древняя немецкая мифология. У
Блока же образ мирового пожара, охватившего в ХХ веке Европу соотносится со
степными пожарами на Руси времен татарских нашествий: "Над нашим станом,
как встарь, повита даль туманом, и пахнет гарью. Там - пожар" - возглашает
он в "Возмездии". Древние пожары татарского времени осознаются Блоком
как архетип русской истории, навечно укоренившийся в прапамяти русской души.
И
здесь интересно проследить, как переосмысляется Блокам реальная ситуация
Куликовской битвы и ставится в вагнеровский контекст - контекст "Гибели
богов". В обоих случаях речь идет об апокалиптическом видении последней,
решающей, страшной битвы, в которой герою суждено погибнуть, но перед смертью
совершить великий подвиг, к которому он предназначен судьбой.
И
у Блока, и у Вагнера происходит мифологизация прошлого их страны. При
воссоздании средневекового мышления мифологизируется также природа вокруг
героев. Особую роль при этом и у Блока и у Вагнера играет мифологема реки -
истока жизни страны, ее родового божества. Не случайно "На поле
Куликовом" начинается с символического пейзажа Руси, главной составляющей
которого является образ реки ("Река раскинулась. Течет, грустит лениво /И
моет берега" - III; 249). Место вагнеровского Рейна у Блока берет на себя
Дон, и отчасти Непрядва ("А Непрядва убралась туманом, что княжна
фатой" - III; 251). Столь женственные черты образа реки вызывают в памяти
вагнеровских дочерей Рейна.
Очень
близко Вагнеру понимание жизни как "вечного боя" у Блока ("И
вечный бой - покой нам только снится /Сквозь кровь и пыль." - III; 249)
Вспомним, что как раз в это время О. Шпенглер писал о неудержимой и
неостановимой экспансии в бесконечность как о сущностной черте западного
фаустовского духа.
Герой
предстает перед нами как древнерусский воин, однако у Блока он именно здесь,
более чем где бы то ни было, наделен типическими чертами вагнеровского рыцаря.
Сохраняются его прежние рыцарские атрибуты (меч, кольчуга, доспех) с тем же
смысловым наполнением. Описание последней ночи перед сражением создает ощущение
невероятного трагического напряжения, которое герой испытывает перед подвигом и
смертью, а описание суровой и мрачной природы ("перед Доном темным и
зловещим, средь ночных полей...") удивительно родственна мрачной атмосфере
"Кольца Нибелунгов" Вагнера. Мы ощущаем в герое теперь силу на подвиг
("Доспех тяжел, как перед боем. Теперь твой час настал. - Молись!" -
III; 253).
Герой
предчувствует трагический исход сражения ("Светлый стяг над нашими полками
/Не взыграет больше никогда" - III; 250, "я вижу над Русью далече
/Широкий и тихий пожар" - III; 252). Важно отметить, что эпиграф к третьей
части цикла "И мглою бед неотразимых /Грядущий день заволокло" – Блок
взял из стихотворения В.Соловьева «Дракон (Зигфриду)», что опять-таки
доказывает о постоянном присутствии в его сознании апокалиптических видений
«Кольца Нибелунгов» Вагнера. Таким образом, Блок пренебрегает реальным
историческим смыслом Куликовской битвы, осмысляя ее как последнюю битву мировой
истории.
При
этом блоковского героя сопровождает и вдохновляет на битву таинственный, до
конца не объясненный в стихах женский образ. То он предстает перед нами как
олицетворенная Русь, с которой герой чувствует особенную связь, подобно Гоголю
в "Мертвых душах": "О Русь моя! Жена моя! До боли /Нам ясен
долгий путь!"; то он именуется "светлой женой", то начинает
напоминать Богородицу ("Был в щите Твой лик нерукотворный /Светел
навсегда" - III; 251). Но нам важно одно: что этот образ одновременно
является и божеством, покровительствующим и защищающим героя, и его
возлюбленной ("И с туманом над Непрядвой спящей, /Прямо на меня/ Ты сошла,
в одежде свет струящей, /Не спугнув коня. /Серебром волны блеснула другу /На
стальном мече, / Освежила пыльную кольчугу /На моем плече"- III; 251).
Аналогом такому образу может служить только валькирия Брунгильда.
Последним
проявлением темы рыцаря в творчестве Блока стала его символистская драма
"Роза и крест". Философский смысл этой драмы сконцентрирован в песне
рыцаря Гаэтана, которую одновременно можно считать наиболее полным выражением
идеи рыцарства в поздней лирике Блока. В ней рыцарь предстает перед нами один
на один со стихией - океаном, который зовет его вдаль, в "путь роковой и
бесцельный", который представляет собой фактически вечный поединок с
судьбой.
Всюду
беда и утраты.
Что
тебя ждет впереди?
Ставь
же свой парус косматый,
Меть
свои крепкие латы
Знаком
креста на груди. (IV; 232-233)
Цель
пути - обретение в страдании и лишениях судьбы единственно возможное счастье
("сердцу закон непреложный - радость-страданье одно"). Характерно,
что в песне уже ничего не говорится о служении рыцаря идеалу вечной
женственности - Прекрасной Даме. Сам главный герой - рыцарь Бертран - имеет
свою возлюбленную госпожу, но она оказывается в конечном итоге обыкновенной
земной женщиной, недостойной тех подвигов, которые совершает во имя ее и по ее
приказанию Бертран. Смысл рыцарского призвания далеко выходит за рамки
поклонения Даме или вообще какому-нибудь определенному идеалу. Он - в вечном
странствии, в единении со стихией (в песне фигурирующей как океан) и вечном
поединке с судьбой - "паркой" ("Парка упрямая в очи /Смотрит и
судьбы прядет"). Идеал изображен в песне только как сон о "блаженном
бреге", или "роковая мечта" ("Смотрит чертой огневою
/Рыцарю в очи закат, /Да над мечтой роковою /Звездные ночи горят" - IV;
232-233), то есть весма расплывчато и неопредленно.
То
есть длинный ряд трансформаций образа рыцаря в творчестве Блока, сильно
обобщая, можно свести к его эволюции от пушкинского "рыцаря-монаха" к
"рыцарю-герою" в вагнеровском понимании, учитывая все сложные
перипетии этого мифопоэтического сюжета, часть из которых мы попытались описать
в нашей статье.
Список литературы
1.
Это влияние было подробно исследовано в монорафиях А. Гозенпуда Рихард Вагнер и
русская культура. Л., 1990 и R. Bartlett Wagner and Russia. Cambridge, 1995.
2
Все ссылки не произведения Блока даются по полн. собр. соч. в 8 т. М.-Л.,
1960-1963г., с указанием сперва номера тома, затем страницы.
3Последняя
строфа стихотворения дается мной в ранней редакции.
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru