Статья: Либерализм в российской теории международных отношений
Статья: Либерализм в российской теории международных отношений
Павел Цыганков
В
основе концептуальных построений российских либералов в области международных
отношений (МО) лежит убеждение в том, что под влиянием стран Запада
международная среда все более зримо эволюционирует из анархической в
развивающееся по единым законам управляемое мировое сообщество. Последнее
состоит не только из государств, но и из все более укрепляющих свои позиции (в
том числе и за счет государств) негосударственных акторов — неправительственных
организаций, частных финансовых и иных корпораций, сетевых структур и т.п. В
стремительно меняющемся контексте МО основной целью внешней политики государств
становится не отстаивание своих интересов, а сотрудничество во имя торжества
универсальных ценностей, главные из которых — права и свободы человека,
рыночное общество и плюралистическая демократия.
В
отличие от реалистов и изоляционистов российские либералы никогда не считали
распад СССР негативным явлением. Напротив, большинство из них рассматривало это
событие как исторический шанс для России стать процветающей страной на благо
всего общества и каждого его члена. Однако они подчеркивали, что использование
этого шанса требует от российских политиков отказа от сложившихся стереотипов,
прежде всего от подозрительности в отношении стран Запада [см., напр.: Козырев
1994; Шейнис 2003; Преображенная Россия в новом мире 1992] и традиционной
российской «державности». Вместо этого необходимо «глобальное сотрудничество»,
«возвращение в сообщество демократических государств», а главное —
сосредоточение на проблемах собственного экономического, социального и
демократического развития [см.: Барабанов 2002; Шейнис 2003; Тренин 2000].
Нет
оснований сомневаться в том, что после кратковременного «триумфа» либеральное
направление было вынуждено уступить свои позиции умеренному реализму. Вместе с
тем высказываемые иногда сомнения в возможности выделения либерализма в особую
школу в отечественных исследованиях МО вряд ли оправданы. Данное течение не
только «выжило» после краха популярности «младореформаторов» и
внешнеполитического курса первых лет постсоветской России, но и, отчасти
пересмотрев свои позиции, во многом обогатило их с учетом новых внутренних и
международных реалий. На укрепление этих позиций существенно повлияли два
фактора: приход к власти нового президента страны и ситуация, сложившаяся в
мире после 11 сентября 2001 г.
Непосредственно
после распада СССР в центре дискуссий оказались вопросы о характере
международной среды, о самоидентификации новой России и основных направлениях
ее внешней политики [cм., напр.: Преображенная Россия в новом мире 1992].
Особое внимание академического сообщества привлекли проблемы, связанные с
определением содержания (и в целом наличия) российских национальных интересов,
анализом соотношения в стране государства и общества, характеристикой
«цивилизованного сообщества» (под которым представители рассматриваемого
течения понимали Запад как единое целое). Общими чертами этих дискуссий были,
во-первых, сохранение элементов горбачевского «нового политического мышления»
*, а во-вторых, относительная недифференцированность данного
течения, выступавшего под флагом «демократии» против «консерватизма».
Со
второй половины 1990-х годов, особенно после 11 сентября 2001 г . , на первый
план выходят такие проблемы, как сущность и последствия глобализации, ее
«историческая миссия», мирорегулирование, содержание национального суверенитета
и судьба государства как института политической организации, роль Европы в
самоопределении России, «полярность» в мировой политике и др. Дискуссии по этим
вопросам велись между либералами и другими школами в российской теории
международных отношений (ТМО) — реалистами, евразийцами и марксистами, а также
в рамках самого либерального направления, в котором все более заметно
обозначались конкурирующие подходы.
Российский либерализм: основные положения и
теоретические подходы
Хотя
в XXI в. российский либерализм вступил как довольно разветвленное направление,
его сторонников объединяет общая приверженность ряду основополагающих
принципов, во многом свойственных либерализму как теоретическому течению и на
Западе. Эти принципы, достаточно четко и аргументировано изложенные А.
Мельвилем в 1998 г . [Мельвиль 1998], сводятся к следующему:
существование
неизменных геополитически заданных национальных интересов той или иной страны
не подкреплено неопровержимыми аргументами;
внешний
мир в целом благоприятствует воплощению и утверждению основополагающих либеральных
принципов — индивидуальной свободы, индивидуализма, демократии, прав человека,
правовых основ МО;
либерализму
присуще деятельностное начало, импульс активной внешней политики, порой
доходящий до либерального экспансионизма;
либерализму
свойственны принципы и нормы права, ориентация на международные организации;
либерализм
отличает вера в то, что именно экономический рост на свободной рыночной основе
является главным фактором внешнеполитической мощи и общего положения
государства на мировой арене;
либерализм
неотделим от прогрессизма, который в данном случае понимается не просто как
поступательная эволюция природы МО к их все большей управляемости и миролюбию,
а как вера в то, что развитие мировых процессов ведет в конечном счете к
воплощению идеалов либеральной идеологии;
либерализм
ориентируется на внутренние цели национального развития, которыми являются
нужды и потребности гражданского общества, а не государства [см.: Мельвиль
2002: 332–333].
Дифференцированность
теоретических подходов в рамках либерального течения российской ТМО, как
правило, не затрагивает существа этих принципов. Вместе с тем разногласия,
касающиеся их осмысления, трактовки значения и роли в общем комплексе
либерального видения МО, достаточно велики.
Основные течения
В
целом в рамках российского либерализма можно выделить пять относительно
самостоятельных течений. Крайние полюса занимают приверженцы интервенционизма и
ограниченного суверенитета, с одной стороны, и сторонники международного
сообщества как коллектива равноправных и суверенных (демократических)
государств — с другой. Широк и политический спектр — от сторонников правых сил,
выражающих интересы капитала, до «новых социал-демократов», развивающих
социал-реформистские идеи М. Горбачева. Тем не менее приверженность общим
принципам либерализма проявляется в том, что одни и те же лица могут разделять
взгляды нескольких внутрилиберальных течений. Здесь следует оговориться, что в
«зачислении» конкретных ученых или экспертов в те или иные идейно-теоретические
течения достаточно много условного и субъективного. Во-первых, при все более
очевидной дифференцированности российской ТМО развитых течений парадигмального
характера, свойственных американской IR, у нас не сложилось (как уже
отмечалось, российская ТМО более адекватно описывается в терминах таких
тенденций, как плюрализм, западничество и изоляционизм). Во-вторых,
конкретизация по персоналиям хотя и необходима, но в российских условиях (в
силу краткосрочности самой «истории» постсоветского периода в развитии отечественной
ТМО) не в состоянии отразить эволюцию взглядов того или иного исследователя.
Наконец, в-третьих, достаточно условный, более того, во многом преимущественно
инструментальный характер носят и выделенные нами внутрилиберальные течения. Со
всеми указанными оговорками эти течения можно представить следующим образом.
«
Универсалисты ». В эту группу могут быть включены, в соответствии с критериями
и терминологией Х. Булла, сторонники «революционаризма» — адепты кантианских
идей достижения «вечного мира» за счет расширения демократии. Ее представители
исходят из демократизации как магистральной тенденции современного мирового
развития (родоначальник отечественной школы «транзитологии» А. Мельвиль, Д.
Тренин и др.), разделяют и пропагандируют теорию «демократического мира» (В.
Кулагин, Ю. Давыдов [Кулагин 2000: 23–37; Давыдов 2002а: 57–69]), идеи
«гуманитарной интервенции» и «ограниченного суверенитета» в эпоху глобализации
(А. Никитин, Ю. Федоров [Никитин 2000; Федоров 1999a: 5–27; Федоров 1999б:
457–483]). По мнению Тренина, Е. Ясина и Ю. Рыжова, залогом и гарантом
поступательной демократической эволюции МО является безусловное лидерство США в
современном мире, которое дает постсоветской России исторический шанс при
условии ее адаптации к изменившимся условиям мирового развития [см.: Тренин
2000: 7–19; Россия и Запад 2001; Внешняя политика России: поиск стратегии 2001;
Фонд «Либеральная миссия» 2002].
«
Глобалисты » . Представители данного течения — А. Володин, Г. Широков, Ю.
Федоров, В. Михеев [см.: Володин, Широков 2001; Федоров 2001; Михеев 1999]
основывают свое видение МО на глобализации как центральном политикоформирующем
процессе современного мирового развития. Глобализация рассматривается как
процесс формирования единого человеческого сообщества — мегаобщества (в
терминологии Кувалдина [Кувалдин 2001: 70–75]). В этих условиях, отмечает М.
Лебедева, серьезную конкуренцию государствам в мировых политических процессах
составляют негосударственные акторы — транснациональные корпорации,
неправительственные организации, глобальные экономические структуры (G8, ВТО,
МВФ, ОЭСР) и др. Государства сохраняются в качестве более или менее
самостоятельных структурных единиц, однако их суверенитет все более заметно
размывается под воздействием глобальных процессов [Лебедева 2001]. Главный
вопрос, который стоит сегодня на повестке дня, считает О. Барабанов, — это
вопрос о глобальном регулировании, формами которого могут выступать и отчасти
уже выступают глобальное межгосударственное сотрудничество и глобальное
управление, осуществляемое автономными от государств международными
организациями [Барабанов 2002]. Близких позиций придерживается и Ясин.
«Глобализация продолжается, — подчеркивает он, — и… главный ее признак — не
распространение информационных технологий и расширение рынков капитала, а то,
что государства уступают международным институтам свой суверенитет, благодаря
чему повышается прозрачность экономики. И хотя временами отказ от суверенитета
был вынужденным, именно его я назвал бы основной чертой последних двадцати лет
ХХ века» [см.: Фонд «Либеральная миссия» 2002].
«
Утописты ». К ним можно отнести таких сторонников создания мирового
правительства, как Г. Шахназаров, А. Адамишин, отчасти М. Хрусталев и А. Салмин
[в работах начала 1990-х годов; см., напр.: Салмин 1993: 9–10]. Констатируя
негативные последствия глобализации (рост бедности, углубление социального
неравенства, распространение теневой экономики, религиозной нетерпимости и
терроризма, усиление хищнической эксплуатации природных ресурсов и деградации
окружающей среды), Адамишин приходит к выводу: системный кризис человечества —
«единой цивилизационной семьи» — может быть преодолен только на пути создания
«новых правил международного поведения, которые были бы приняты подавляющим
большинством стран» [Адамишин 2002: 16]. С этой целью необходимо преобразовать
структуры и Устав ООН, совершенствовать функции Совета безопасности и обновить
всю схему управления международными процессами. При сохранении центрального
места обновленной ООН в создании всемирной коалиции государств для
противостояния новым угрозам, ведущая роль в мировой экономике и политике
должна быть признана за США [Адамишин 2002: 18]. В свою очередь Хрусталев
полагает, что в условиях падения роли и авторитета ООН прообразом будущего
«мирового правительства», с известной долей условности, можно считать страны
«Большой семерки», превратившейся фактически уже на заключительном этапе
«холодной войны» в глобальный управляющий центр [Хрусталев 1999: 48–51].
Сторонники
«альтернативной многополярности» . Либералы фактически едины в неприятии
реалистической концепции многополярного мира, выдвинутой Е. Примаковым
[Примаков 1996: 3–13]. Они считают ее конфронтационной, не учитывающей таких
новых явлений мировой политики, как безусловное экономическое, военное и иное
превосходство США над всеми остальными государствами и любой их коалицией,
возросшая роль негосударственных субъектов, перемещение центра тяжести в МО с
конфликтов к сотрудничеству, отмирание суверенитета как системообразующего
принципа мировой политики. Ряд представителей либеральных взглядов — Л.
Шевцова, В. Сергеев, Н. Загладин, М. Хрусталев, отчасти В. Пастухов [см.,
напр.: Хрусталев 1999; Пастухов 2000] — занимают альтернативную по отношению к
концепции «многополярности» позицию. Так, например, с точки зрения Загладина,
путь к новому мировому порядку проходит через создание взаимодействующих
«единых пространств». Факторами единства уже существующих (ЕС, НАФТА и др.) и
формирующихся новых «пространств» и «подпространств» выступают интеграция производства
и капитала, объединенных в структурах ТНК и ТНБ, а также общность интересов,
связанных с преодолением «нового мирового беспорядка» [Загладин 2000: 14].
Шевцова обращает внимание на то, что одновременно с возникновением зачатков
новой организации миропорядка «мир неизбежно начнет двигаться в сторону
многополюсности… Но речь идет не о той многополюсности, о которой говорил
Евгений Примаков, то есть об альтернативной многополюсности, направленной
исключительно против США. Нынешний миропорядок, видимо, будет развиваться в
направлении возникновения нескольких центров притяжения в рамках либеральной
системности» [см.: Россия и Запад 2001]. По мнению Сергеева, «глобализация
ведет не к устранению, а к своеобразному усилению “многополярности”, но
“многополярности” особого сорта — не политической, а регионально-экономической»
[Сергеев 2001: 228].
«
Интернационалисты ». Если трактовать этот термин в духе Х. Булла, то к данной
группе можно отнести приверженцев нормативного регулирования МО, усиления
регулирующей роли международного права и международных организаций. Эту точку
зрения можно найти в работах В. Барановского, Ю. Борко, Ю. Давыдова, А.
Загорского, В. Кременюк, А. Салмина, отчасти И. Клямкина [см., напр.: Борко
1999: 67–71; Загорский 1999: 516–537; Барановский 1999: 220–259; Кременюк 2002:
482–496; Салмин 2001: 50–70]. Так, например, Давыдов подчеркивает, что нынешняя
тенденция к глобализации, все больше проявляющая себя в области мировой
политики, экономики и безопасности и влияющая на состояние национальных
обществ, вновь возвращает политическое мышление к идеям гроцианского
международного общества. В настоящий момент, считает он, «на место силового
регулирования (и соответственно силовой системы международных отношений),
преобладающего столетиями, приходит — не без воздействия процессов глобализации
— нормативное мирорегулирование (и соответственно нормативная система
международных отношений)» [Давыдов 2002б: 29–32]. В свою очередь Барановский,
Загорский, Борко и др. подчеркивают значение и роль международных институтов в
регулировании МО.
Основные проблемы
Проблемы,
которые привлекают наиболее пристальное внимание российских либералов, можно
разделить на три группы:
к
какому миропорядку ведет эволюция МО и какой тип мирорегулирования наиболее
предпочтителен;
каковы
судьбы национального суверенитета, самого государства и национальных интересов;
каким
должно быть самоопределение Россия и какую стратегию она должна избрать для
себя в складывающихся условиях.
Именно
по этим вопросам либералы ведут наиболее острые споры с представителями других
направлений в исследовании МО (прежде всего, с реалистами и евразийцами), а
также «в своем кругу». События сентября 2001 г . практически не повлияли на
содержание дебатов. Теракты в США лишь конкретизировали их направление и
придали большую остроту.
Хронологически
можно выделить два этапа дискуссий: первый — с распада СССР до середины 1990-х
годов; второй — с середины 1990-х годов по настоящее время.
Либерализм и дискуссии по проблемам МО после распада
СССР
После
распада СССР дискуссии между либералами и представителями других течений в
исследовании МО, а также в рамках самого либерального направления велись скорее
в терминах практической политики, нежели международно-политической теории:
«демократы» против «консерваторов», «евразийцы» против «западников»,
«державники» против «атлантистов» и т.п. Политики участвовали в научных
дискуссиях, а академические дебаты были окрашены политическими предпочтениями.
Новый
миропорядок?
Отношение
российских либералов к исчезновению Советского Союза с политической карты мира
с самого начала отличалось от восприятия этого факта реалистами. Последние
рассматривали распад СССР как геополитическую катастрофу, несущую в себе
потенциальную угрозу не только России, но и миру в целом. «Это не только
нарушает равновесие сил в Европе, но и представляет огромные соблазны для
традиционной европейской дипломатии… Предупреждение или компенсация силы,
имевшей бы преобладающее влияние на развитие ситуации в Европе и мире,
безусловно оказывается предметом внимания США», — прогнозировала Н.
Нарочницкая. В этой связи она подчеркивала, что основой внешней политики
Российской Федерации должно быть «осознание новых геополитических реальностей и
появления новых политических соперников и оппонентов» [Нарочницкая 1992: 116,
122]. Напротив, либералы считали, что распад СССР следует расценивать как
«позитивный факт, поскольку в “постколониальном” пространстве больше не
существует ни геополитической ниши, ни природных или демографических ресурсов,
достаточных для выживания военно-бюрократического монстра» [см.: «Независимая
газета» 07.02.1992 ]. По их мнению, распад Советского Союза означал окончание
«холодной войны» и исчезновение внешней угрозы безопасности России, а также
появление возможностей для российских граждан приобщиться к универсальным
ценностям цивилизованного мира — ценностям демократии, рыночной экономики,
защиты прав человека — и тем самым «вернуться в нормальный цикл развития, из
которого выпали на семьдесят лет» [Козырев 1992: 92].
Значительной
части исследователей либерального направления представлялось, что окончание
«холодной войны» и осознание растущей взаимозависимости мира влекут за собой
едва ли не автоматическое изменение принципов международного взаимодействия в
сторону всеобщего партнерства и учета взаимных интересов. Большинство
российских либералов разделяло и убежденность в том, что одной из основных
тенденций в мире становится «работа членов международного сообщества по
созданию нового типа межгосударственных отношений, где главная составляющая —
совместное управление международными проблемами на основе правовых норм»
[Лебедева 1992: 97]. В то же время на другом крыле либерального направления не
было столь оптимистической уверенности, касающейся становления нового
миропорядка. Так, по мнению А. Салмина, «долговременная энтропия послевоенного
миропорядка (политического, экономического, технологического, культурного)
привела к явному кризису и потенциальной дестабилизации мировой системы»
[Салмин 1993: 8]. Именно этим объясняется, считает он, потребность в мировом
правительстве, честные и квалифицированные проекты которого могут, по меньшей
мере, дать стимул к осознанию необходимости выхода из кризиса и началу
строительства стабильного и более совершенного мироустройства [Салмин 1993: 10,
14].
В
целом же в среде российских либералов в рассматриваемый период доминировала
уверенность в общем либерально-демократическом будущем для всего человечества.
Объединяло их и представление о возможности совместного, равноправного, на
основах взаимного партнерства участия всех членов мирового сообщества, в том
числе и России, в созидании такого будущего. В значительной мере общими были
представления и о путях движения к новому миропорядку — через развитие и
совершенствование международного права, реорганизацию существующих институтов и
создание целостной, взаимоувязанной системы глобальных и региональных структур,
опирающихся на синтез культурных ценностей. В связи с этим неизбежно вставал
вопрос о роли национального суверенитета и о месте самого института государства
в формирующемся миропорядке.
Национальные интересы и гражданское общество
В
рассматриваемый период анализ этих вопросов российским либерализмом
сконцентрировался в дискуссиях, посвященных выяснению содержания понятия
«национальные интересы». Первоначально представители либерального направления
стремились отмежеваться от этого понятия, показать его несущественность как
инструмента анализа и опоры внешней политики. Именно поэтому некоторые из них
настаивали, что «мы… резко преувеличиваем роль национальных интересов (термин
не очень определенный, … но подразумевающий нечто материальное — нефть, деньги,
территорию, военную мощь) и недооцениваем роль более “тонких” психологических
факторов» [Фурман 1995: 11]. Вслед за А. Козыревым часть либералов полагала,
что национальные интересы не могут быть сформулированы конкретным образом: «для
любого государства интерес сводится к тому, чтобы быть здоровым и богатым, а
как конкретно это делается — решается в зависимости от собственных возможностей
и внешних обстоятельств» [Козырев 1992: 91–92].
Однако
к середине 1990-х годов в свете той критики, которой подвергались
внешнеполитические установки МИД со стороны прокоммунистической оппозиции в
политической жизни общества и сторонников политического реализма в
академической среде, отстаивать подобные позиции стало невозможно. Российские
либералы активно включились в дискуссию [см., напр.: Западники и националисты
2003; Национальный интерес 1995; Концепция национальных интересов 1996;
Капустин 1996; Красин 1996; Национальные интересы во внешней политике России
1996; Перевалов 1995 и др.]. Но в отрицании значимости «национального интереса»
они пошли значительно дальше своих западных коллег. (Представители либерального
направления западной ТМО проявляют достаточно устойчивый интерес к проблеме
национального интереса [см.: Battistella 2002: 139–166]. Их понимание данной
категории существенно отличается от ее понимания реалистами. Во-первых, для
либералов национальный интерес, к которому стремится государство, не выше
частных интересов и определяется внутренними социетальными потребностями
государства, а не внешней средой; кроме того, он является не унитарным, а
плюралистическим. При этом, с позиций либерализма, нет никакого стихийного
совпадения частных интересов: разные социетальные участники, акторы обладают
разными ресурсами и по-разному способны повлиять на формулирование государством
национальных интересов. Во-вторых, для либералов в основе национальных
интересов лежат соображения экономического благосостояния, а не политического и
военного влияния. В-третьих, либеральное понимание национальных интересов
государства не исключает признания национальных интересов других государств.
Более того, поскольку рациональные индивиды стремятся избегать рисков,
постольку национальный интерес постепенно эволюционирует в сторону все большего
признания национальных интересов других.
Противопоставляя
государство и общество, властные политические структуры и нацию, державность и
демократию, интегративные и солидарные функции «Левиафана» потребностям
развития и независимости индивида, российские либералы были склонны в лучшем
случае согласиться с правомерностью категории «национальный интерес» в
применении к западным странам. Что же касается современной России, то, по их
мнению, груз государственнических и авторитарных традиций и все еще
отсутствующее у нас гражданское общество делают данную категорию не только
неприменимой, но и опасной для становления демократии [см.: Аболин 1995: 110;
Поляков 1995: 108–109].
Еще
одно существенное отличие части отечественных либералов состоит в трактовке
термина «национальный» как этнического. В этой связи высказывается сомнение в
применимости понятия «национальный интерес» к многоэтническим государствам
вообще и к России в частности. Поэтому некоторые авторы предлагают говорить не
о национальных, а о «государственных» интересах, противопоставляя таким образом
первые вторым [Сорокин 1995: 116, 117]. Другие, напротив, в стремлении
примирить этническое и государственное высказываются за термин «национально-государственные
интересы» [Пантин 1995: 102]. И только часть авторов исходит из понимания нации
как политического субъекта и придерживается точки зрения, согласно которой,
«обсуждая концепт “национального интереса”, прежде всего надо отрешиться от ассоциаций
с национальностью-этничностью» [Ильин 1995: 87]. Но и среди последних нет
единства относительно того, что понимать под «нацией» — «двуединство
суверенного территориального государства и гражданского общества» или же «некое
предполагаемое единство населения территориального государства с объемлющими
соответствующую территорию интегративными властными структурами» [Ильин 1995:
81, 87]. Отличия этих двух позиций, на первый взгляд, незначительны. Однако при
неизменном напряжении, существующем между гражданским обществом и государством,
с одной стороны, и при неодинаковой степени развитости гражданского общества в
той или иной стране, с другой, многое в понимании «национального интереса»
зависит как от остроты противоречия между двумя компонентами нации-государства,
так и от трактовки того места, которое должно занимать в его структуре
гражданское общество. Поскольку в России «интерес государства всегда был
самодовлеющ по отношению к интересам общества», постольку, по мнению некоторых
представителей либеральных подходов, говорить о национальных интересах России в
связи с этим некорректно: нет «нации» — не может быть и «национальных
интересов» [Кара-Мурза 1995: 97]. Иначе говоря, дело представляется таким
образом, что вначале создается гражданское общество как формообразующая основа,
на которой возникает нация, и только после этого формируется национальный
интерес.
В
конечном счете, c точки зрения российских либералов, вопрос о национальных
интересах носит в основном второстепенный характер и потому должен быть
подчинен целям демократических преобразований и создания гражданского общества.
Стратегия для России
После
распада СССР основной тезис внешнеполитического кредо либералов состоял в
присоединении к сообществу «цивилизованных стран». В складывающемся после
окончания «холодной войны» новом миропорядке, подчеркивали они, развитые страны
Запада стали нашими естественными союзниками. Партнерские отношения с ними и
особенно с США трактовались как единственная возможность спасти Россию, которая
не выйдет из экономического кризиса без финансовой поддержки Запада, и
соответственно как необходимость поддержки всех западных инициатив в области
мировой политики.
Подобные
рассуждения нередко сопровождались разного рода саморазоблачениями, публичными
покаяниями за подлинные и мнимые преступления советской и досоветской империй
перед народами России, СССР, ближними и дальними соседями. Обществу
навязывались комплекс неполноценности, пренебрежительное отношение к
исторической памяти. Постсоветский период в развитии российского общества (с
его очевидными тяготами для большинства населения), трактуемый как «светлое
настоящее», противопоставлялся «империи зла», в духе которой одномерно
характеризовалось историческое прошлое страны. Подобные идеологические
суррогаты были довольно опасны. Как подчеркивали специалисты, в лучшем случае
они просто не воспринимались массовым сознанием или снижали степень доверия
людей к правящему режиму, в худшем — способствовали формированию в сознании
народа чувства собственной неполноценности [см.: Косолапов 1993: 38], а в самом
худшем — вызывали агрессивную ответную реакцию, одним из проявлений которой
стали события октября 1993 г .
Идеологические
пристрастия явно доминировали над прагматическими потребностями, связанными с
непредвзятым анализом содержания национальных интересов России и формированием
основных приоритетов ее внешней политики. Это, конечно, была уже не идеология
официального «марксизма-ленинизма» или же «нового политического мышления». Но
противопоставляя себя первой, идеологи постперестроечного периода во многом
лишь внешне элиминировали вторую, совершая своего рода инверсию. Вместо
тотальной конфронтации с Западом требовали не менее тотального «братания» с
ним, хотя явно без взаимности (в 1992–1994 гг. Запад сделал ряд шагов,
препятствующих интеграции России в международные институты и, по крайней мере
отчасти, ведущих к ее изоляции [Салмин 1999: 19–20]). Идеалы «мировой
социалистической революции» уступили место идеалам «триумфа рыночной идеологии
во всем мире». Тезис о верховенстве прав человека идеологизировался и, более
того, догматизировался наподобие тезиса о верховенстве «классовых интересов».
Все
это, наряду с ударом, который нанесла нарождающейся российской либеральной
демократии несостоятельность постперестроечных «либералов-демократов» — бывших
оппозиционеров-реформаторов из рядов КПСС [см.: Согрин 1993: 14–16], обернулось
серьезным ущербом для авторитета либеральных идей и снизило относительный вес
этого направления в российских исследованиях МО.
Современный либерализм и его место в российской ТМО
Переход
российского политического и академического сообщества к относительной
консолидации вокруг умеренного реализма не означал, что либерализм как
направление российских исследований в области МО становится маргинальным.
Напротив, как уже отмечалось, он сумел не только выстоять, но и выдвинуть в
дискуссии со своими оппонентами ряд важных положений, стимулирующих развитие
отечественной ТМО. В ходе дебатов, развернувшихся со второй половины 1990-х
годов и продолжающихся по настоящее время, содержание вышеуказанных вопросов
подверглось корректировке и конкретизации. На передний план вышли проблемы (1)
миропорядка и мирорегулирования; (2) национального суверенитета и государства;
(3) внешнеполитической стратегии России. По каждой из них либералы имеют свою
точку зрению, отличающуюся от мнения представителей других подходов в
исследовании МО.
Политический
реализм, теории взаимозависимости, «центра–периферии» и т.п. не в состоянии
объяснить такие феномены, как интенсификация европейских процессов, рост
тенденций к региональной автономии и федерализации унитарных государств или
падение роли суверенитета в функционировании международных взаимодействий,
подчеркивает В. Сергеев [Сергеев 1999: 28]. Другие авторы отмечают, что в нынешних
условиях возникает новое понимание таких явлений, как «мощь» и «сила», а
современная реальность порождает иные регуляторы миропорядка [см., напр.,
выступление Л. Шевцовой: Россия и Запад 2001]. В то же время и в среде самих
либералов нет единства по этим вопросам.
Миропорядок и мирорегулирование
Понимание
миропорядка российскими либералами отличается от того, с которым работают их
оппоненты — реалисты. Для отечественных реалистов миропорядок — это прежде
всего состояние системы межгосударственных отношений, связанное с той или иной
степенью ее стабильности. Это принципы, параметры и содержание такой системы,
обусловленные ее структурой (под которой понимается полярность, связанная с
распределением сил) и обеспечиваемые существующими институциональными и
нормативными механизмами международной безопасности. Иначе говоря, для
реалистов миропорядок — это прежде всего мироустройство [см., напр.: Кортунов
2002: 77–78, 93].
Напротив,
для либералов миропорядок — это прежде всего способ мирорегулирования [см. напр.:
Давыдов 2002б: 34]. Кроме того, важным отличием либерального понимания
миропорядка является расширение его субъектности. Если для реалистов речь идет
в первую очередь (а иногда и только) о межгосударственных отношениях, то для
либералов такие отношения — лишь одно из измерений мировой политики, иногда
отнюдь не главное (другими измерениями выступают многообразные
негосударственные участники, потоки и сети) [см.: Лебедева 2003: 28–38].
Наконец, либералы акцентируют внимание не просто на переходности в состоянии
современного миропорядка (об этом говорят и реалисты), а на предпосылках
прогресса в этом отношении, которые демократические силы должны использовать на
благо всего человечества.
В
то же время представители различных течений в рамках либерализма по-разному
трактуют содержание складывающегося в настоящее время миропорядка. «
Универсалисты » считают, что в целом международные отношения развиваются в
направлении однородно-демократического мироустройства. Так, В. Кулагин, обращая
внимание на то, что уже в начале 1990-х годов «впервые в истории человечества
потенциал демократических государств превысил потенциал государств
авторитарных», считает это свидетельством «единообразия и одновременности
основных “транснациональных” процессов мировой политики» [Кулагин 2000: 147].
Другие же, соглашаясь в целом с этой точкой зрения, полагают, что движение к
такому мироустройству может быть более сложным [см. напр.: Лебедева, Мельвиль
2002: 66–75]. Близких позиций придерживаются « глобалисты » [см.: Кувалдин 2003:
84–87] и « утописты » [см.: Адамишин 2002] . Третьи трактуют современное
состояние и обозримый результат МО как однополюсный мир [см., напр.,
выступления И. Бунина, Е. Сабурова: Фонд «Либеральная миссия» 2002; Шейнис
2003: 42].
В
конечном счете, как бы ни парадоксально это выглядело на первый взгляд,
последнее мнение разделяют и часть сторонников « альтернативной многополярности
», считающих, что нынешний миропорядок, видимо, будет развиваться в направлении
возникновения нескольких центров притяжения в рамках либеральной системности
[см. выступление Л. Шевцовой: Россия и Запад 2001]. Некоторые авторы
представляют «альтернативную многополярность» иначе. К примеру, для И. Бунина
альтернативный полюс концентрируется не на уровне отдельного государства или региона,
а в обществе — в попытках антиглобалистов, радикалов, исламистов
противопоставить себя США. В. Сергеев и Н. Загладин усматривают формирование
таких полюсов в регионализации, хотя и понимают ее по-разному. C точки зрения
Сергеева, наилучшие перспективы стать полюсами влияния в рамках будущего
глобального миропорядка имеют не национальные государства или их объединения, а
регионы, являющиеся «воротами в глобальный мир» [Сергеев 2001: 229]. Речь идет
о тесно взаимодействующей системе «небольшого числа небольших по размеру
регионов, в которых концентрируются по существу все основные финансовые,
интеллектуальные, экономические и коммуникационные ресурсы и через которые
проходят финансовые, товарные и миграционные потоки. Фактически, каждые из
таких “ворот” выступают в качестве одного из центров, стягивающих на себя
коммуникационные ресурсы значительного региона». При этом такие центры могут не
совпадать с центрами государственной власти, становясь по сути альтернативными
центрами политического влияния в глобализирующемся мире [Сергеев 2001:
227–228]. По мнению же Загладина, полюсами влияния могут стать альтернативные
государствам пространства и подпространства, формирующиеся на основе интеграции
производства и капитала транснациональных структур [Загладин 2000: 24].
В
свою очередь В. Пантин и А. Салмин считают, что современный постбиполярный мир
нельзя однозначно определить как однополярный или многополярный. В некоторых
ситуациях он выглядит как преимущественно однополярный, но в большинстве
случаев проявляется как многополярный — с точки зрения разных измерений
(национальных, транснациональных, наднациональных, культурных, цивилизационных,
темпоральных и др.) [Пантин 2002: 79; Салмин 2001: 65].
Для
« интернационалистов » современный миропорядок характеризуется однополярностью
и силовым мирорегулированием. Однако они утверждают, что если США могут быть
сегодня лидером (в той мере, в какой они принимают во внимание интересы других
государств), то они не в состоянии оставаться гегемоном. Америка не способна нести
в одиночку бремя материальных затрат по адаптации МО к новым реалиям и, кроме
того, вынуждена считаться с интересами великих держав — Китая, Японии,
Великобритании, Германии, Франции, Индии, отчасти России [Давыдов 2002б:
227–228, 285].
Соответственно
по-разному трактуются тенденция и процесс мирорегулирования. По мнению «
универсалистов » и других « однополярников », роль регулятора в современном
мире играет Америка, защищающая его от маргиналов и хулиганов. «
Интернационалисты » настаивают на первостепенности регулятивной роли
международных организаций и правовых норм. При этом отход от силового
регулирования к нормативной системе МО возможен прежде всего в том случае, если
этому будут способствовать великие державы. Основания же для надежды на подобный
ход событий дает то обстоятельство, что в последние годы международная политика
великих держав либерально-демократической ориентации развивается (хотя и не без
трудностей) именно в этом направлении. « Альтернативные многополярники »
полагают, что координация взаимодействия негосударственных «полюсов» будет,
скорее всего, осуществляться неправительственными организациями «с размытой
ответственностью». В их случае речь идет об альтернативе в том числе и
международному праву, поскольку такие его субъекты, как государства, главными
признаками которых являются суверенитет и территориальность, сегодня
«отмирают».
Национальный суверенитет и государство
Как
уже отмечалось, после распада СССР одним из объектов
международно-политологических дискуссий в России была проблема национальных
интересов, трактовка которых касалась главным образом внутренних аспектов,
прежде всего соотношения элементов государственности и гражданственности.
Объект современных дебатов намного шире. Во-первых, национальные интересы
анализируются преимущественно во внешнеполитическом аспекте. Во-вторых, в
контексте и наряду с национальными интересами все большее внимание привлекают
вопросы, связанные с историческими судьбами государства и его основных
атрибутов.
Либералы
первыми заявили о новом отношении к проблемам национального суверенитета и
целостности государства. Так, « универсалисты » говорят о размывании содержания
национальных интересов, поскольку новые субъекты мировой политики уже идут на
смену государствам-нациям. По их мнению, глобализация не оставляет места для
национальных интересов, заменяя их интересами мирового гражданского общества.
Главным же элементом последних становится обеспечение прав и свобод личности,
все еще подавляемых государством, особенно в странах с авторитарными
политическими режимами. При этом некоторые из представителей данной точки
зрения настолько «разводят» национальные и государственные интересы, что
предлагают отказаться от части вторых в пользу достижения первых. К примеру,
они утверждают, что «политика удержания суверенитета и территориальной
целостности в долгосрочной перспективе никаких шансов не оставляет» [Пастухов
2000: 95–96].
О
«растворении» нации-государства говорят и теоретики «альтернативной
многополярности». По их мнению, тенденция к ограничению суверенитета
нации-государства обусловлена развитием международных институтов, гарантирующих
гражданские права, экспансией транснациональных корпораций, интеграционными
тенденциями в отдельных регионах мира. Как пишет В. Сергеев, внутри «ядра»
альтернативных центров влияния, которыми становятся «ворота в глобальный мир»,
процесс «десуверенизации» носит самоподдерживающийся характер [Сергеев 2001:
229].
«
Глобалисты » придерживаются более осторожной позиции. Они утверждают, что
глобализация расшатывает основы национального государства. Его различные
ипостаси — институты, общество, нация, гражданство — начинают жить своей
жизнью, освобождаясь от жесткой привязки друг к другу [см.: Кувалдин 2003: 83].
В
свою очередь « интернационалисты » считают, что суть обсуждаемой проблемы в
другом: «противоречивость процесса глобализации состоит в том, что по самой
своей сути он требует наднационального управления глобальными процессами, но
мир еще не готов к этому и пытается втиснуть эти процессы в традиционные национально-государственные
рамки» [Давыдов 2002б: 28]. Как подчеркивает Ю. Давыдов, все решения,
затрагивающие характер взаимодействия на международной арене, продолжают
приниматься национальными государствами, даже если это происходит в рамках
международных институтов, и даже ЕС на нынешнем этапе пытается создать
федерацию государств, а не сверхгосударство [Давыдов 2002б: 10–11, 35].
В
качестве доказательства «отмирания суверенитета» многие ссылаются на опыт
европейской интеграции, на расширение функций и увеличение полномочий органов
ЕС. Признанный специалист в этой области Ю. Борко пишет в этой связи: «Обычно
подобные факты квалифицируются экспертами как свидетельство выхолащивания или
даже отмирания национального суверенитета. В какой-то степени так оно и есть.
Но это лишь одна сторона наблюдаемого процесса. А другая — в том, что
государство передает на наднациональный уровень лишь те функции и полномочия,
которые оно не в состоянии эффективно реализовать. Нация-государство не
отказывается от своих суверенных прав — оно лишь изменило подход к их
осуществлению… Столкнувшись с дилеммой — охранять свои суверенные права, не
имея возможности их реализовать, или передать на уровень регионального союза,
который сможет распорядиться ими более эффективно, — западноевропейские страны,
вставшие на путь интеграции, выбрали второе. С формальной точки зрения
государство как таковое утратило часть суверенитета, а фактически — выиграло
функционально» [Борко 1999: 70] . Возражая против тезиса об «отмирании
государства», Борко указывает на постоянный рост их количества и существенное
расширение функций. По его мнению, данный тезис — не более чем миф, реальная же
проблема заключается в адаптации государства к изменившимся условиям
существования. Одним из важных условий такой адаптации он считает постоянное и
широкое межгосударственное сотрудничество [Борко 1999: 67–68]. Подобная позиция
высказывалась также О. Вьюгиным, И. Клямкиным и А. Салминым [см.: Фонд
«Либеральная миссия» 2002] .
Внешнеполитический выбор России
Позиции
представителей различных либеральных течений сказываются и на их взглядах
относительно внешнеполитического выбора России. Общее мнение отечественных
либералов по этому поводу выразил И. Потоцкий: Россия должна смириться со своим
нынешним статусом, оставить великодержавные иллюзии и принять некоторые
ограничения, связанные с несамостоятельностью ее позиционирования. Если же
Россия не будет проводить политику стратегического сближения с НАТО, ЕС и
Западом в целом, ориентироваться на западные и евро-атлантические ценности, ей
грозит неизбежная маргинализация [см.: Фонд «Либеральная миссия» 2002]. При
этом, если на первом этапе либералы видели в качестве российского партнера в
первую очередь США, то теперь большинство выступает за сотрудничество прежде
всего с Западной Европой. Некоторые, однако, считают, что выбора между Европой
и Америкой попросту не существует, а «существует лишь выбор между ориентацией
на Запад в целом и тупиковым “прагматизмом” той политики, которая проводилась
до 11 сентября» [см. выступление И. Клямкина: Фонд «Либеральная миссия» 2002].
Подобный выбор облегчается тем, что «Россия — страна иудео-христианской,
европейской цивилизации, хотя и особого, в силу исторических обстоятельств, ее
ответвления» [Шейнис 2003: 34]. Правда, здесь уже есть некоторые разногласия:
часть либеральных исследователей предпочитает говорить только о христианстве, а
многие из них ограничиваются указанием на географическую, историческую и
культурно-цивилизационную принадлежность России к Европе. В ответ некоторые «
интернационалисты » указывают, что большая часть российской территории
находится все-таки за Уралом, где проживает значительное количество населения.
Поэтому, если « универсалисты », провозглашая проевропейский выбор России,
настаивают на отказе от ее самопредставления как Евразии и предлагают
дистанцироваться во внешней политике от азиатских государств, то «
интернационалисты », напротив, выступают за многовекторную политику.
Фактически
представители всех внутрилиберальных течений, кроме « интернационалистов » и «
утопистов », полагают, что сближение с КНР невыгодно и даже опасно для России.
Свою позицию они мотивируют следующим образом. Во-первых, учитывая многократно
превосходящий экономический и демографический потенциал Китая, Россия способна
выступать в отношениях с ним лишь в роли младшего партнера. Во-вторых, подобное
сотрудничество, которое к тому же сопровождается сотрудничеством со
«странами-изгоями», может быть расценено Соединенными Штатами как направленное
на противостояние с Америкой и Западом в целом. Самостоятельную же внешнюю
политику на мировой арене Россия не в состоянии проводить, поскольку для этого
у нее нет ресурсов.
Поэтому
главной стратегией России должны стать дистанцирование от стран Азии и
скорейшая интеграция во все западные политические структуры. Кроме того, она
должна предлагать Западу сотрудничество в военной области и в области
совместной безопасности (например, совместная ПРО). Иначе говоря, если уж
выступать в роли младшего партнера, то роль «старшего» следует отдать наиболее
развитым странам Запада, точнее, Евро-Атлантического сообщества.
Проблема,
однако, заключается в том, что Запад неохотно идет на сотрудничество с Россией.
В этой связи встает вопрос, на какой основе наша страна должна строить свое
стратегическое партнерство с Западом? Поскольку для многих либералов — «
универсалистов », теоретиков « альтернативной многополярности » и части «
глобалистов » суверенитет и территориальность — не более чем «священные коровы»
[Шейнис 2003: 40], постольку ответ прост: для вхождения в западную систему
координат Россия должна поступиться суверенитетом. Так, например, Е. Ясин
полагает, что нам следует постепенно уступать свой суверенитет
транснациональным корпорациям и международным организациям [см.: Фонд
«Либеральная миссия» 2002]. Л. Шевцова предлагает подумать над тем, чтобы
отдать Курилы Японии, получив взамен кредиты для освоения Сибири, а на
территории Калининграда создать свободную зону с особым правовым климатом и
предложить ее в качестве зоны сотрудничества России, Германии и Скандинавии
[см. выступление Шевцовой: Россия и Запад 2001]. По существу ту же мысль
проводит и В. Сергеев, утверждающий, что в некоторых случаях у регионов,
являющихся «воротами в глобальный мир», может появиться желание приобрести
атрибуты государственности [Сергеев 2001: 230].
Другие
представители «универсализма» не разделяют эту точку зрения. И. Клямкин
отмечает, что передача части суверенитета международным организациям сегодня
имеет место только в Европе, подключение же к этому процессу России невозможно
в силу отсутствия у нее современного типа государственности, что является
серьезным препятствием на пути интеграции страны в западные институты. В свою
очередь О. Вьюгин считает, что подобный путь никак не противоречит логике
укрепления государства [см. выступления Клямкина и Вьюгина: Фонд «Либеральная
миссия» 2002].
Внешнюю
политику современной России, особенно с учетом шагов, предпринятых В. Путиным
после 11 сентября 2001 г . , отечественные либералы в целом одобряют. Вместе с
тем они считают ее недостаточно последовательной, критикуя за сотрудничество со
«странами-изгоями», за сохраняемую в ее лексиконе терминологию
великодержавности и многополюсности, за стремление вести самостоятельную игру в
АТР и попытки играть на противоречиях между США и ЕС. Однако главный предмет
либеральной критики — это разрыв между внутренней и внешней политикой нынешнего
российского руководства. По всей вероятности, общее мнение отечественных
либералов по этому поводу выразил В. Шейнис: «Разрыв между внешнеполитическим
курсом на интеграцию страны в сообщество демократических государств и
внутриполитическими процессами налицо. Развернувшееся строительство
“управляемой демократии”… ставит под удар и главные национальные интересы и
место нашей страны в мире» [Шейнис 2003: 46].
*
* *
Анализ
либерального направления в российских исследованиях МО убеждает в том, что оно
занимает в них достаточно весомое место. Публикации либералов весьма заметны в
общем комплексе отечественной научной литературы по международно-политической
проблематике. Либеральную направленность имеют некоторые из лучших журналов
общенационального значения («Pro et Contra», «Полис», «Мировая экономика и
международные отношения», «Полития» и др.), а также престижных академических и
образовательных институтов (Институт Европы, МГИМО). Зачастую либеральные
авторы довольно метко указывают на недостатки, присущие отдельным реалистским
стратегиям. К числу таковых, как правило, относят чрезмерное внимание к силовым
факторам внешней политики, к традиционной геополитике, конфликту
государственных интересов на международной арене; недооценку новых феноменов
мировой политики — роста числа, многообразия и роли негосударственных,
надгосударственных и субгосударственных акторов, изменения структуры, функций и
роли национального государства и таких его атрибутов, как суверенитет и
территориальность; недоучет взаимосвязи внутренней и внешней политики. Либералы
аргументировано критикуют «евразийцев» за идеологизацию внешнеполитических
представлений и склонность к изоляционизму. Наконец, они справедливо
подчеркивают возросшую необходимость управления мировыми процессами в эпоху
глобализации, налаживания эффективного международного сотрудничества и борьбы с
общими угрозами, наращивания усилий нашей страны по интеграции в мировые процессы.
Вместе
с тем авторитет либерального направления в российском академическом сообществе
не столь высок, как можно было бы ожидать. Отчасти в этом повинны уже
отмеченные факторы, связанные с ошибками и злоупотреблениями
либерально-демократических политиков «первой волны». Причины такого положения
можно усмотреть и в непоследовательности, а иногда и недружественности западной
политики в отношении России. Но есть также объяснения «внутреннего порядка»,
обусловленные противоречиями, присущими самому либеральному направлению в
российских исследованиях МО. Либерализм не является набором абсолютно
неизменных ценностей, который везде один и тот же. На него, так же как на любое
другое политическое или теоретическое течение, накладывают отпечаток условия,
социальные реалии, в рамках которых оно формируется и развивается, так
называемые национальные традиции, поиски или особенности существующей
идентичности. «Базовый набор» постулатов либеральной теории весьма подвижен.
Европейским либералам, например, свойственен иной, по сравнению с доминирующим
в США, взгляд на национальные интересы и будущее международных отношений. В
рамках самого европейского видения имеются различия, касающиеся, к примеру,
трактовки вопросов о соотношении государства и общества в условиях глобализации
или же роли международных институтов в регулировании мировых процессов. Еще
больше несовпадений между западными и незападными либералами, и их вряд ли
можно объяснить «незрелостью» какой-либо одной из версий либерализма. Поэтому
трудно согласиться с тезисом представителей наиболее радикального направления
российского либерализма — « универсалистов-западников » — о «чистоте»
либеральных принципов, их независимости от места и времени, от национального
контекста.
Как
ни парадоксально, наиболее радикальной версии российского либерализма иногда
присущи конфронтационность, высокомерие, претензии на окончательную и
единственную истину, нетерпимость к иному мнению, элементы манихейского видения
и догматизма в объяснении международных реалий. Это можно объяснить условиями
его возникновения и реально стоявшей перед теорией международных отношений
задачей преодоления стереотипов прошлого. Однако трудно понять, почему и
сегодня российские либералы иногда позволяют себе вести дискуссии с
представителями других направлений в духе и даже в терминах, унаследованных от
эпохи противоборства «демократов» и «консерваторов».
«
Универсалисты » не совсем последовательны, когда говорят о необходимости
избежать роли младшего партнера Китая и призывают смириться с подобной же ролью
по отношению к Европе или Западу в целом. Они не учитывают, что время
постоянных и длительных союзов с одними и теми же партнерами на мировой арене
уходит в прошлое. Как утверждает А. Кокошин, для России союзнические отношения
с сильными государствами — это неизбежное подчинение им, а со слабыми — их
субсидирование при дефиците располагаемых ею ресурсов. Но при этом,
подчеркивает он, мы должны уметь быстро формировать коалиции, квазиальянсы с
различными партнерами под конкретные задачи, прежде всего экономические. И
сегодня борьба на мировых рынках за «место под солнцем» — это борьба через
стратегическое партнерство и различные альянсы — как государственные и
негосударственные, так и смешанные [Кокошин 2001: 28]. На это же обращает
внимание и А. Салмин: взаимодействуя, например, с США, ЕС, Китаем и другими
«акторами» в разных измерениях, Россия может попытаться выстроить систему
своего рода «уравновешивающих» коалиций [Салмин 2001: 67].
Вообще,
тезис « универсалистов » о безальтернативности российской внешней политики
выглядит не слишком убедительно. Вопреки популярному в либеральных кругах
рефрену «третьего не дано», специалисты в вопросах региональной политики
указывают на возможность для России именно «третьего пути», который
предусматривал бы движение на Восток, в АТР, в Тихоокеанское сообщество без
противопоставления себя евро-атлантическому сообществу [см., напр.:
Воскресенский 1999: 40–55; Печатнов 2001: 457–468].
Недостаточно
аргументированным представляется и утверждение об отсутствии у России ресурсов
для проведения самостоятельной внешней политики. Наша страна остается мировой
ядерной и космической державой, имеет статус одной из великих держав,
постоянного члена Совета безопасности ООН с правом вето. Медленнее, чем
хотелось бы, но все же у нас улучшается экономическая ситуация. Занимая восьмую
часть мирового сухопутного пространства, Россия обладает богатейшими запасами
минеральных ресурсов и является крупнейшим игроком на мировом энергетическом
рынке. Наконец, от нее, с учетом геополитического положения и влияния в ряде
соседних стран и на Ближнем Востоке, зависит решение соответствующих
региональных проблем. Именно поэтому, считает В. Никонов, «Россия, которую
многие списывают со счетов, остается серьезным фактором в мировой системе, а потому
может и будет играть в ней достойную и самостоятельную роль» [Никонов 2002].
Косвенно это признают и те, кто заявляет об отсутствии у страны
внешнеполитических ресурсов.
По
меньшей мере спорен тезис « универсалистов » и « альтернативных многополярников
» о необходимости (даже о возможности) отказа России от части своего
суверенитета и территориальности. Как справедливо подчеркивал Салмин, «то, что
может не казаться принципиально значимым в рамках чисто экономической логики,
профессионально близкой части отечественного истеблишмента, жизненно важно с
точки зрения судьбы российской государственности и России как страны и как
исторически сложившегося культурного синтеза». В конечном итоге это вело бы не
к какой-то интегрированности в глобализацию, сколько стало бы для России
«испытанием на разрыв», по крайней мере в экономическом отношении [Салмин 2001:
59]. Концепции типа «ворот в глобальный мир» или же логика «взаимодействующих
единых пространств» не учитывают того, что это путь к реальному распаду российской
государственности, который вряд ли может обойтись без кровопролитных
конфликтов.
В
свою очередь « утописты » явно переоценивают регулирующую роль G7–G8 в мировых
процессах. Как считает российский дипломат В. Луков, стремление членов данного
клуба к совместному регулированию ключевых вопросов международной жизни не
может интерпретироваться как претензии на роль «мирового правительства»: для
этой роли они не обладают необходимыми единством позиций, внутригрупповой
дисциплиной, а также материальными ресурсами. Кроме того, нельзя сбрасывать со
счетов усиливающуюся критику этой группы — как с точки зрения недостаточной, по
мнению многих, эффективности, так и с точки зрения легитимности ее
существования [Луков 2002: 49, 56]. На это обращают внимание и независимые
эксперты из стран «Большой восьмерки». Они приходят к выводу, что с момента
создания клуба его эффективность в целом резко снизилась. Это происходит из-за
очевидного нежелания «Большой восьмерки» заниматься самокритикой при явной
склонности критиковать других, что и повлекло за собой кризис легитимности этой
организации [см.: «Большая восьмерка» 2003: 165–193].
Российские
« универсалисты » допускают определенные просчеты и тогда, когда некритически
воспроизводят идеи западного неолиберализма о первостепенной роли в создании
справедливого миропорядка гуманитарного права и необходимости закрепить
прецедентное право гуманитарной интервенции. Подобная позиция способствует
разрушению действующего международного права в условиях отсутствия ему разумной
замены (кроме права сильного действовать по своему усмотрению, исходя из
собственных ценностей и интересов). Более того, как показывают примеры Косова,
отчасти Чечни, эти идеи могут быть использованы в своих интересах радикальными
националистическими группировками, ведущими дело к обострению религиозных и/или
этнических конфликтов.
Несколько
односторонне выглядит и представление о том, что внешняя политика того или
иного государства детерминирована исключительно и безусловно его
внутриполитическим устройством и идейными предпочтениями. При всех тех явно
недемократических тенденциях, которые присутствуют во внутренней политике США,
в целом вряд ли можно сомневаться в том, что они остаются демократической
страной по основным показателям, содержащимся в определении Дж. Ли Рея и часто
цитируемым российскими либералами. Но в то же время не менее трудно
квалифицировать их действия на международной арене как воплощение
демократических идеалов. Как пишет В. Кременюк, США относятся к остальному миру
так же, как метрополии — к своим колониям [Кременюк 2002: 484–486].
Наконец,
спорным представляется и положение о фатальной непримиримости парадигм, в
частности либерализма и реализма, которое проскальзывает в рассуждениях «
универсалистов » и с позиций которого подвергаются критике примеры соединения
двух подходов [см., напр., критику В. Мартынова, А. Арбатова и А. Пикаева в
статье В. Кулагина: Кулагин 2000]. Между тем в мировой ТМО имеет место
тенденция к размыванию плотин между конкурирующими подходами. Нельзя сказать,
что российская ТМО сознательно встраивается в нее, потому что при всех
имеющихся расхождениях во взглядах между приверженцами разных подходов, столь
же четкого размежевания как на Западе (прежде всего, в США) у нас в целом не
произошло. Но именно здесь и открывается путь для вхождения в упомянутую
тенденцию, минуя этап изнурительной «войны парадигм». Своеобразием
отечественной ТМО может стать в этом случае содержательная составляющая
международно-политологических исследований, их тематика и анализ, диктуемые не столько
идейными предпочтениями, сколько характером проблем, которые перед нами стоят
(не «отмирание государства», а его укрепление в свете новых вызовов; не
отрицание геополитики и не ее абсолютизация, а включение ее в анализ; не
противопоставление национальных интересов общественным, а их примирение, и
т.п.). Возможно, при этом в отечественных исследованиях будет некоторое время
наблюдаться более высокая доля «мягкого реализма» (в духе Б. Бузана), чем,
например, во Франции. Не случайно умеренные либералы-«интернационалисты» в
отдельных положениях смыкаются с умеренными реалистами. А. Салмин, например, не
без оснований утверждает: «Сегодня, во всяком случае, тенденция такова, что
сквозь то, что осталось от либерально-институциональной модели, все определеннее
просматриваются элементы той конструкции, которая (правда, с другими
идеологическими составляющими) многие десятилетия считалась, собственно, ее
противоположностью, — иерархической модели мирового порядка, предполагающей в
принципе “реалистический” подход к окружающему миру» [Салмин 2001: 63].
* Это проявилось, в частности, в широком использовании таких
понятий, как «общечеловеческие ценности», «единый взаимозависимый мир»,
«сообщество демократических государств», «перестройка международных отношений»,
с одной стороны, а с другой — в отсутствии собственного языка, который начал
вырабатываться позднее. — Прим. авт.
Список литературы
Аболин
О.А. 1995. Отказ от принципа «абсолютного суверенитета» // «Полис», № 1.
Адамишин
А.Л. 2002. На пути к мировому правительству // «Россия в глобальной политике»,
№ 1, ноябрь–декабрь.
Барабанов
О.Н. 2002. Глобальное управление и глобальное сотрудничество // Глобализация:
человеческое измерение. М.
Барановский
В.Г. 1999. Международные организации как механизмы регулирования международных
отношений // Современные международные отношения. М.
«Большая
восьмерка»: возрождение лидерства. 2003 // «Россия в глобальной политике», т.
1, № 2, апрель–июнь.
Борко
Ю.А. 1999. Проблема национального суверенитета: опыт европейской интеграции //
«Космополис». Альманах. М.
Внешняя
политика России: поиск стратегии. 2001. Материалы «круглого стола» в Фонде
«Либеральная миссия», 30.07.: http://www.liberal.ru/sitan0.asp?Num=21.
Володин
А., Широков Г. 2001. Глобализация: вызовы и риски // «Международная политика»,
№ 7.
Воскресенский
А.Д. 1999. «Третий путь». Внешняя политика России перед выбором // «Свободная
мысль-XXI», № 5.
Давыдов
Ю.П. 2002а. Демократия, демократизация и проблемы войны и мира // Внешняя
политика и безопасность современной России. 1991–2002: Хрестоматия. В 4-х тт.
Т. II. Исследования. М.
Давыдов
Ю.П. 2002б. Норма против силы. Проблема мирорегулирования. М.: Наука.
Загладин
Н.В. 2000. «Новый мировой беспорядок» и внешняя политика России // «Мировая
экономика и международные отношения», № 1.
Загорский
А.В. 1999. Внешнеполитические процессы в СНГ // Современные международные
отношения. М.
Западники
и националисты: возможен ли диалог? 2003. М .: Фонд «Либеральная миссия»;
Объединенное гуманитарное издательство.
Ильин
М.В. 1995. Критерий современности в политике // «Полис», № 1.
Капустин
Б.Г. 1996. «Национальный интерес» как консервативная утопия // «Свободная
мысль-XXI», № 3.
Кара-Мурза
А.А. 1995. Между «империей» и «смутой» // «Полис», № 1.
Козырев
А.В. 1992. Выступление на научно-практической конференции МИД РФ «Преображенная
Россия в новом мире» 26–27 февраля 1992 г . // «Международная жизнь», № 3–4.
Козырев
А.В. 1994. Стратегия партнерства // «Международная жизнь», № 5.
Кокошин
А.А. 2001. Феномен глобализации и интересы национальной безопасности // Мир и
Россия на пороге XXI века. Вторые Горчаковские чтения. М.
Концепция
национальных интересов: общие параметры и российская специфика. 1996 //
«Мировая экономика и международные отношения», №№ 7–9.
Кортунов
С.В. 2002. Становление нового мирового порядка // «Международная жизнь», № 6.
Косолапов
Н.А. 1993. Россия: самосознание общества и внешняя политика // «Мировая
экономика и международные отношения», № 5.
Красин
Ю.А. 1996. Национальные интересы: миф или реальность? // «Свободная мысль-XXI»,
№ 3.
Кременюк
В.А. 2002. США и окружающий мир: уравнение со многими неизвестными // Внешняя
политика и безопасность современной России. 1991–2002: Хрестоматия. В 4-х тт.
Т. I. Исследования. М.
Кувалдин
В.Б. 2001. Глобализация: рождение мегаобщества // Мир и Россия на пороге XXI
века. Вторые Горчаковские чтения. М.
Кувалдин
В.Б. 2003. Глобальность: новое измерение человеческого бытия // Грани
глобализации: трудные вопросы современного развития. М.
Кулагин
В.М. 2000. Гипотеза «демократического мира» в контексте альтернатив мирового
развития // «Полис», № 1.
Лебедева
М.М. 1992. Дипломатия России: что впереди? // «Международная жизнь», № 2.
Лебедева
М.М. 2001. Мировая политика. М.
Лебедева
М.М. 2003. Новые транснациональные акторы и изменение политической системы мира
// «Космополис», № 1(3).
Лебедева
М.М., Мельвиль А.Ю. 2002. «Переходный возраст» современного мира // Внешняя
политика и безопасность современной России. 1991–2002: Хрестоматия. В 4-х тт.
Т. I. Исследования. М.
Луков
В.Б. 2002. «Большая восьмерка» в современном и будущем мире // «Международная
жизнь», № 3.
Мельвиль
А.Ю. 1998. Либеральная внешнеполитическая альтернатива для России? // «Открытая
политика», № 6.
Мельвиль
А.Ю. 2002. Либеральная внешнеполитическая альтернатива для России? // Внешняя
политика и безопасность современной России: 1991–2002. Хрестоматия. В 4-х тт.
Т. I. Исследования. М.
Михеев
В.В. 1999. Логика глобализации и интересы России // «Pro et Contra», т. 4, № 4.
Нарочницкая
Н.А. 1992. Национальный интерес России // «Международная жизнь», № 3-4.
Национальные
интересы во внешней политике России. 1996 // «Международная жизнь», № 3.
Национальный
интерес (заочный «круглый стол»). 1995 // «Полис», № 1.
«Независимая
газета», 1992, 07.02.
Никитин
А.И. 2000. Миротворческие операции: концепция и практика. М.: МОНФ.
Никонов
В.А. 2002. Назад, к концерту // «Россия в глобальной политике», № 1,
ноябрь–декабрь.
Пантин
В.И. 1995. Логика разума или логика страстей? // «Полис», № 1.
Пантин
В. 2002. Россия в неустойчивом мире: вызовы и проблемы // Место и роль России в
трансформирующейся системе международных отношений. М.; Н. Новгород.
Пастухов
В.Б. 2000. Национальный и государственный интересы России: игра слов или игра в
слова? // «Полис», № 1.
Перевалов
В.П. 1995. Соотношение государства, нации и народа в европейской истории Нового
времени // «Полис», № 1.
Печатнов
В.О. 2001. Американо-центристский мир и его последствия для России // Мир и
Россия на пороге XXI века. М.
Поляков
Л.В. 1995. Эпоха буржуазного прагматизма // «Полис», № 1.
Преображенная
Россия в новом мире. 1992. Научно-практическая конференция МИД РФ, 26–27
февраля 1992 г . // «Международная жизнь», № 3–4.
Примаков
Е.М. 1996. На горизонте многополярный мир // «Международная жизнь», № 10.
Россия
и Запад. 2001. Материалы дискуссии, организованной Фондом «Либеральная миссия»
совместно с Московским центром Карнеги, 28.06.:
http://www.liberal.ru/sitan.asp?Num=115.
Салмин
А.М. 1993. Дезинтеграция биполярного мира и перспективы нового мирового порядка
// «Полис», № 4.
Салмин
А.М. 1999. Россия, Европа и новый мировой порядок // «Полис», № 2.
Салмин
А.М. 2001. Россия в новом европейском и мировом порядке // Мир и Россия на
пороге XXI века. М.
Сергеев
В.М. 1999. Государственный суверенитет и эволюция системы международных
отношений // «Космополис». Альманах. М.
Сергеев
В.М. 2001. Экономические центры силы на пороге XXI века // Мир и Россия на
пороге XXI века. М.
Согрин
В.В. 1993. Новая идеология для России: драма из современной истории // «Мировая
экономика и международные отношения», № 10.
Сорокин
К.Э. 1995. Государственные интересы как обобщение национальных // «Полис», № 1.
Тренин
Д.В. 2000. Третий возраст: российско-американские отношения на пороге XXI века
// «Pro et Contra», т. 5, № 2.
Федоров
Ю.Е. 1999а. Критический вызов для России // «Pro et Contra», т. 4, № 4.
Федоров
Ю.Е. 1999б. Движущие силы внешней политики Российской Федерации // Современные
международные отношения. М.
Федоров
Ю.Е. 2001. Глобализация: вызовы и альтернативы для России // «Международная
политика», № 7.
Фонд
«Либеральная миссия». 2002. Россия в поисках стратегической позиции, 14.02.:
http://www.liberal.ru/sitan0.asp?Num=33.
Фурман
Д. 1995. Внешнеполитические ориентиры России // «Россия и мусульманский мир».
Бюллетень реферативно-аналитической информации, № 12(42).
Хрусталев
М.А. 1999. Эволюция системы международных отношений и особенности ее
современного этапа // «Космополис». Альманах. М.
Шейнис
В.Л. 2003. Национальные интересы и внешняя политика России // «Мировая
экономика и международные отношения», № 4.
Battistella D. 2002. L'Interet
national. Une notion, trois discours // Pollitique etrangere. Nouveaux regards.
Sous la dir. de Frederic Charillon. Presses de Sciences Po.